|
|
ОТВЕТЫ НА ТЕСТЫ БЕСПЛАТНО
"Вблизи от Рейна" - Василий Михайлович Песков
В 1984 году гамбургский журнал «Штерн» напечатал «Таежный тупик» и снимки Лыковых, взятые у «Комсомольской правды». В качестве гонорара мне предложили двухнедельное путешествие по ФРГ. Две недели — срок небольшой, но и не маленький для страны, которую из конца в конец на машине пересекаешь за несколько часов. Мы, побывав, где хотели, на ночлег поздно вечером возвращались в Бонн, а утром снова в дорогу. Кёльн, Гамбург, Бремен, Франкфурт-на-Майне, но были еще и маленькие городки вроде Герцогенаураха, где находится штаб «Адидас», или городок Боденвердер, где царствует дух барона Мюнхгаузена. Были мы также в Дахау и у сельских фермеров под Мюнхеном в знаменитом альпийском замке. Заметки эти не претендуют на сколько-нибудь глубокое исследование страны. В них рассказано о том, что задержало взгляд, остановило внимание. Путешествие, однако, было подчинено определенному плану, были у нас оговоренные заранее встречи, беседы и остановки в пути. Спутником моим был корреспондент «Комсомолки» в Бонне Виталий Соколов. Эти очерки — совместная наша работа.
Дорожный калейдоскоп
Автобан — слово, известное многим. Так немцы называют автомобильную скоростную дорогу. Все слова в превосходной степени будут уместны для этого лежащего на виду, возможно, главного богатства немцев. Кажется, самой природой по холмистой земле раскатаны бетонные холсты без стыков, щербин, без малейших изъянов, максимально приспособленные для резинового колеса. Машины летят по этой дороге в два, в три, а в напряженных местах в четыре ряда. И слева навстречу — такой же поток. ФРГ — единственная в мире страна, где скорость на магистральных дорогах неограниченна. Стрелка спидометра в нашей машине частенько подкрадывалась к цифре «220». Эта скорость — большая. Средняя — сто шестьдесят. К ней привыкаешь. И когда едешь сто двадцать, кажется, что плетешься…
Автобаны обслуживаются четкими, ясными указателями — надо быть очень большой разиней, чтобы тут заблудиться. Кроме того, специальная радиостанция работает на тех, кто мчится по автобану. Музыка. И каждые полчаса сообщение: «В районе Киля штормовой ветер… У Гамбурга туман… На автобане «8» близ Штутгарта — семикилометровая пробка из-за аварии. На встречной линии тоже затор из-за любителей посмотреть на пробку…» И опять музыка. Если она не по вкусу и ты включил свою кассетную запись, в нужное время автоматика ее выключит, и ты опять получишь известие о погоде и обстановке на автобане. Если ты очень уж нужен жене, друзьям, родственникам, шефу на службе, можешь услышать по радио: «Вниманию такого-то, едущего на «опеле» такого-то цвета, с таким-то номером. Срочно свяжитесь по телефону!»
Дисциплина и аккуратность немцев на дорогах повышенные. Пешеходы-немцы тоже исключительно дисциплинированные. Красный свет для всех — табу безусловное. Иностранцы менее аккуратны. И вот статистика: «В дорожных происшествиях иностранцы страдают в три раза чаще, чем немцы».
Автобаны проложены в обход городов и селений. Появление пешеходов на них исключается. Другое дело — животные. Во многих местах автобаны от леса отгорожены сеткой. И все же в год на дорогах страны погибает их сотни тысяч.
Авария на больших скоростях, как правило, авария очень тяжелая. Санитарная и скорая техпомощь при аварии приходят быстро. Их вызывают по телефону от частых столбиков, сопровождающих автобан. Взаимовыручка? Тоже, разумеется, есть. Но тут свои неписаные законы. Пострадавший «мерседес» остановится выручить «мерседес», а «фольксваген» поможет «фольксвагену». Се ля ви!
На дорогах преимущественно машины немецкого производства. Вторжение японских «тойет» тут умело и эффективно остановили, доказав, что они менее надежны и менее экономичны. Изредка встречаешь «ладу». «Чем руководствовались при покупке?» — спросили мы у бензоколонки немолодого усатого немца. Ответ: «Удобная, недорогая машина».
По автобану мы пролетели примерно восемь тысяч километров. С запада на восток страну пересекаешь за два часа. Из северного Гамбурга в южный Мюнхен (семьсот семьдесят километров) мы ехали с остановкой на обед шесть часов. Вспоминаю мосты на Везере и Дунае (он тут еще узенький, тощий), вспоминаю тоннель под Эльбой: три километра — труба, вспоминаю летящие мимо холмы то в зелени хвойных лесов, то в бурых одеждах из бука и дуба, вспоминаю плантации хмеля, свеклы, виноградники, пастбища, силуэты старинных замков, церкви, черепичные крыши городков и поселков. Все это видел как будто из взлетающего самолета.
Гораздо больше расскажет путнику нескоростная проселочная дорога. Она тоже обязательно бетонированная, часто обсаженная деревьями. Грунтовых дорог в стране практически нет. К любому поселку, хуторку, к ферме — дорога непременно с твердым покрытием. Такие дороги недешевы, но затраты на них окупаются.
* * *
Подобно тому, как приехавшему в Москву на вопрос «Что посмотреть?» советуют: метро, Кремль, Третьяковку… так и тут новичку перечислят: автобаны, Кёльнский собор, Рейн от Майнца до Кобленца…
Кёльнский собор… С ним встречаешься, как со старым знакомым, — много раз видел его на картинке. Но нет, не может картинка передать того, что чувствует человек у этой постройки, проткнувшей двумя резными шпилями шесть веков времени. Тесаный камень скреплен не известкой и не цементом — листами свинца. Камень, если чуть поскрести, — серый. Собор же весь черный, как будто обуглен. «Закопчен», — объясняет туристам экскурсовод.
Первый камень положен в 1248 году. По нашим российским часам, через шесть лет после встречи князя Александра Невского с пришельцами из этих мест, через одиннадцать лет после взятия Батыем Рязани. Сколько ж всего повидали резные закоптелые камни!
У врат собора чувствуешь себя муравьем, ползущим в пещеру. Вспоминаешь: где еще видел такую же высоту?.. Не можешь вспомнить. Цветные стеклянные витражи в готических стрельчатых окнах. Мягкий гул разговора вполголоса. Толпы туристов. Службы нет, но на скамейках — молящиеся. Молодая женщина на коленях перед распятием. О чем-то горячо просит. Служитель в красных одеждах, в черной шапочке, с ящичком на груди собирает на храм. Укоризненный жест двум беспечным американским солдатам-туристам: «Фуражки полагается снять». Торопливо снимают. «Орган — второй в мире по величине после органа в Пассау. Третий — в Риге, в Домском соборе», — вещает экскурсовод.
Винтовая лестница вверх. За плату можно подняться. Лезем. Как дети, считаем ступени.
— Не трудитесь. Их пятьсот девять, — дружелюбно сказал на площадке для отдыха щупленький старичок.
Познакомились. Старичок назвался Хейнцем Баумгертнером.
— Я врач. На пенсии. Тут подрабатываю — слежу за порядком. Между прочим, вы знаете, во время войнывсе в Кёльне было разрушено, все буквально смешано было с землей. И только собор остался.
— Бог?
Старик усмехнулся:
— По собору английские летчики ориентировались, легче выходили на цель.
— Теперь, если случится, может не устоять…
— Да, да, — горячо согласился старик. — Все идет каким-то нелепым, ужасным ходом…
* * *
Слышишь имена немцев — ни единого Фрица! В войну же казалось — все Фрицы. Сейчас: Хейнц, Вальтер… Пожалуй, чаще всего — Петер. А нарицательное для немцев, оказывается, — Михаэль.
* * *
Долина Рейна от Майнца до Кобленца и правда сказочно хороша. «Фатер Рейн» (отец Рейн) с обеих сторон тут стиснут горами. Золотая осенняя дымка висит в долине. Горы в бурых и желтых пятнах виноградников и лесов. И едва ль не на каждой вершине — старинный замок. Внизу у дороги, повторяющей все изгибы реки, продают виноград, груши, яблоки, вино в бутылках и бочках. В опустевших садах порхают дрозды и синицы.
Виноградники поднимаются вверх по террасам. Урожай уже собран. Но часть плантаций укрыта голубоватыми сетками — виноградник берегут от дроздов и скворцов в ожидании первых морозов. Из убитых морозом ягод получаются наилучшие сорта рейнских и мозельских вин.
Река в этом месте живописна и своенравна. Течение скорое, бурное. Именно тут, на скалах, сидела, со школьных лет нам знакомая, светловолосая Лорелея и песнями усыпляла бдительность плотогонов и рыбаков…
Два монумента соорудили немцы легендарной Лоре. И оба не удались. Один встречаешь далеко от воды, на горе, вблизи остановки туристских автобусов и ларька для продажи сосисок, — фигурка из белого камня мало чем отличается от парковых белых скульптур.
Новую Лору заказали женщине — скульптору из Стокгольма. Многолетний труд, завершенный совсем недавно, немцам опять не понравился. Может, капризничают? Спускаемся вниз с горы. Идем по длинной каменистой косе у реки в том самом месте, где чаще всего терпели аварию лодки и пароходы. И вот она, новая Лора, — обнаженная, в несколько неуклюжей позе девица. Много бронзы, поэзии — самая малость. Приговор изваянию был насмешливым — туристы забирались на постамент и дополняли фантазию скульптора мелом и краской. Пришлось поэтический образ опоясать железным кругом с шипами. «Автором бронзовой Лоры является Натали Юсупоф», — объяснил нам знающий человек. Наталья Юсупова — дочь того самого князя, что убил и бросил в невскую прорубь Распутина. Вот ведь какие завитушки бывают у жизни!
* * *
В поисках бумажки с записанным телефоном один из нас обнаружил в кармане счет зубного врача: «Уважаемый господин Соколоф! За мои усилия по лечению вашего зуба я позволю себе получить с вас сто четыре марки». Таков стиль немецких деловых объяснений. Между прочим, сто четыре марки — это две пары не самых модных, но добротных ботинок. Так ценит доктор зубную пломбу.
И кстати, о телефоне. У желтой разговорной кабины очереди не бывает — немцы на телефоне «не висят». Телефон для них — средство связи почти исключительно деловое. Занимая четвертое место в мире по количеству телефонов, они числятся, кажется, на сто девятом по числу разговоров. На первом — темпераментные бразильцы.
* * *
Зато с упоением немцы занимаются всяческой арифметикой. Карманные компьютеры облегчили этот процесс, и немцы простаивать им не дают. Наблюдали характерную сцену: три молодых немца сидят у стойки бара на табуретках, тянут питье из стаканов и увлеченно, словно сочиняют коллективно стихи, что-то считают: сначала — карандаш и бумажка, потом достали из карманов компьютеры.
Немецкий скрупулезный учет всего и вся, конечно, скучен, временами курьезен. Утверждают: «Из трех идущих впереди тебя немцев два непременно говорят о марках (о деньгах), а третий о них думает». В компаниях, в гостях любимая тема беседы — марки. Наблюдая это, можно и посмеяться. Но впечатляющие результаты от умения считать, учитывать, беречь, экономить заставляют насмешку спрятать.
* * *
В Гамбурге много кирпичных зданий. Вот даже в блокноте пометка: «Лицо у Гамбурга кирпично-красное». Построено все добротно и аккуратно. В одном месте остановили машину — понаблюдать специально за истоком этой добротности. Около новостройки разгружают кирпич. Можно было подумать, что разгружают фарфоровые сервизы Мейсенского завода — аккуратно пакет с кирпичами цепляет кран, аккуратно ставит его на тележку. Вышли из машины посмотреть: неужели ни одного разбитого кирпича? Ни единого! Каждый кирпич в пакете переложен шершавой бумагой — ни щербины, ни следа формовки, ни трещин торопливого обжига. Потому и стенка новой стройки выглядит так добротно и так нарядно, что не нуждается ни в какой облицовке.
* * *
Немецкую аккуратность запечатлели пословицы. И вот к пословицам иллюстрация. В дорожной гостинице около Мюнхена на платяном шкафу находим приклеенную записку: «Уважаемый жилец, замок у шкафа не в полном порядке. Завтра починим. Просим войти в наше положение».
Тщательность, аккуратность, добротность всю страну помогают держать в порядке. За восемь тысяч километров дороги мы не увидели ни одной свалки, ни одной вырытой позабытой ямы, никаких обломков, бетона, ржавого металла, ничего забытого или брошенного у дороги. Все как будто только что вымыто, вычищено, проутюжено.
«Вот именно проутюжено и, кажется, одеколоном побрызгано, — засмеялся француз-кинооператор, с которым мы перекинулись словом за завтраком в сельской гостинице. — Живут как в корсете». Француз остроумно начал высмеивать разлинеенную, разложенную по полочкам «арифметическую» жизнь немцев. Будь какой-нибудь немец за нашим столом, он, несомненно, нашел бы, чем насмешнику возразить. Но вот что интересно: сами немцы чувствуют чрезмерность своей расчетливости и педантичности, «запоя» в работе. Им хотелось бы жить чуть раскованней, беззаботней. В ФРГ существуют тайные и открытые поклонения всему французскому. Характеризуя нам нового своего редактора, сотрудник журнала «Штерн» сказал: «Он у нас франкофил». И этим сказано много.
* * *
Язык немецкий — аккуратная кирпичная кладка. Его, наверное, проще других переводить на язык компьютерных знаков. Кажется, невозможно спеть на этом языке хорошую песню. Но в нашем дорожном багаже есть кассета с записью певца Александера. Когда нам надо встряхнуться, ставим ее и слышим песню «Греческое вино». В языке так много резких, угловатых согласных звуков, что, кажется, певцу положили за щеки горсть гальки. Но стоит голосу встретить гласные звуки, как песня обретает поразительную силу и красоту. «Греческое вино» стало нашей дорожной песней. А в Гамбурге мы встретили и певца.
В Музее восковых фигур, где стояли и сидели известные люди Земли: Наполеон, Гете, Бисмарк, Пикассо, Кеннеди, Черчилль, Сталин, стояла и восковая фигура Петера Александера, немецкого, ныне здравствующего певца, — немного курьезная форма признания, но в то же время почетная.
* * *
Яйца на завтрак в сельской гостинице нам принесли в вязаных шерстяных шапочках — каждое яйцо в шапочке, чтобы не остыли по пути с кухни к столу…
В каждой пивной можно заказать «хаксу» — свиную вареную ногу с кислой капустой. Гора еды! Но всего удивительней: «хаксу» заказывают все, и свиные ноги не переводятся. Кажется, у немецких свиней не четыре, а по крайней мере десятка четыре ног.
* * *
Маленькие хитрости торговли… Чего бы проще написать: ботинки стоят 110 марок. Нет, «109» (крупные цифры), а потом меленько — «90 пфеннигов». Практически разницы никакой, но тебе искусно внушают: все-таки чуть дешевле.
Покупателя стараются поощрить. В Гамбурге мы покупали к фотокамере объектив. Опуская покупку в пакет, продавец положил туда же две цветные пленки — «благодарность вам за покупку».
* * *
При обилии всяких новых товаров полная неожиданность — встретить в стране барахолку. «Блошиный рынок» — раз десять попалось нам на глаза объявление на яркого цвета бумаге о том, что в городке Веттер в ближайшую субботу имеет быть рынок с таким вот известным каждому немцу названием.
Часа два мы толкались на веттерской барахолке. Колорит московского Птичьего рынка! Есть тут завсегдатаи с тележками и автомобилями для привоза старья (они в курсе всех рынков в округе и кочуют по ним). Но есть и такие, что приехали сбыть отслужившую вещь. Множество любопытных. Для одних старые вещи — воспоминание о прошлом, для других — музей прошлого.
Небогатые люди покупают на рынке ношеные, но еще крепкие вещи. Любители всяких диковинок вглядываются в разложенные железки, стекляшки, деревяшки, бумажки, тряпки. Старик, продававший на барахолке старинные пуговицы и пряжки от старых солдатских ремней, рассказал нам, что день «блошиного рынка» повсюду ждут, что сам он на помятом «фольксвагене», прикинув стоимость бензина и возможную выручку, посещает многие рынки.
В «блошиных рынках» нетрудно усмотреть и житейский клуб, и продолжение бережливости, свойственной немцам, — ничто имеющее хоть какую-нибудь ценность не должно пропадать.
— Любая вещь — две марки! Две марки — и вещь уже ваша! Любая! — кричит рыжий малый, стоящий на деревянном ящике. У ног его разложено экзотическое богатство: кокосовый орех, старый металлический телефон, фарфоровый ангел с отбитым крылом, звезда американского шерифа, фотография обнаженной Мэрилин Монро, короткие кожаные штаны, пенсне времен Чехова, альпеншток, половина бинокля, замечательная чесалка для спины, потертый футляр для скрипки…
Толкучку среди прорвы новых, ждущих сбыта вещей сначала воспринимаешь как неожиданность. А потолкавшись на ней, понимаешь: у бережливых, расчетливых немцев «блошиный рынок» — закономерность.
* * *
Проезжая по автобану, часто не видишь поселков, лежащих рядом. От дорожного шума они отгорожены плотным аккуратным забором. Из поселков, как телескопы, на дорогу смотрят лишь колокольни церквей.
— Странное дело, на одних — крест, на других — петушок…
— С крестами — церкви католиков, петушок — это евангелисты…
В американском отеле, в мотеле, в любой конуре для ночлега непременно находишь Библию, часто никем даже и не раскрытую. У немцев такой назойливости нет. Но общество, как можно понять, небезразлично к твоей философии. В разговоре на эту тему один знаменитый независимый немец, хорошо известный и в нашей стране, сказал: «Я атеист. Но вы, пожалуйста, не пишите об этом. Иначе тут у меня появятся сложности».
* * *
Названия улиц… У нас в любом городе непременно найдешь: улица Ленина, улица Советская. Тут в каждом городе: улица Бисмарка и «улица немецких господ». Но в Мюнхене мы интереса ради проехали по улице Луи Спиридона. Название уникальное. Когда строили тут олимпийский комплекс, на пути у бульдозера оказалась православная церковь. «Будем сносить», — сказали священнику Луи Спиридону. Но Луи заупрямился: «Это как же сносить! Не дам!» И так и эдак подходили к Луи. Ни в какую! И все же нашелся способ уломать старика. «Твоим именем назовем улицу». «О!» — сказал Спиридон. И было увековечено его имя.
* * *
Есть и еще одна знаменитая в ФРГ улица, на весь мир известная гамбургская Рипербан. Нравы ее описаны Юрием Бондаревым в романе «Берег». Это улица публичных домов, притонов, порнографических кинотеатров. У входа в заведения Рипербана — липкие зазывалы, в витринах — обнаженный улыбающийся «товар». Гримаса нравов и времени — среди туристов видим вдруг женщину в парандже! Сначала подумали: мистификация все для тех же туристов и моряков. Оказалось другое. В ФРГ много турок-чернорабочих. К ним приезжают матери, жены. Эти двое, возможно, свекровь и невестка, прослышав о Рипербане, решили своими глазами взглянуть…
* * *
При въезде в Бремен у края тротуара «голосовала» дама с собачкой. Остановились. Просьба: подвезти — плохо с собачкой. Подвезли. Дама захотела рассчитаться за оказанную услугу. Когда отказались, достала из сумки визитную карточку. Оказалось — гадалка, госпожа Лора Ниппельбаум. «Ко мне очередь. Но вы зайдете — приму немедленно». Уже в Бонне, вспоминая этот забавный случай, навели справки, узнали: в ФРГ небедно живут несколько тысяч гадалок. Как говорят, удивительно, но факт.
* * *
И это тоже факт: газеты печатают гороскопы. Вот в «Бильд» за 24 октября 1983 года: «В личной жизни и в предприятиях — прекрасная для вас неделя. В понедельник — похвала шефа и новое поручение. Среда для вас — день плохой, остерегайтесь. В четверг — успех в любви. В субботу — хорошие известия по части денег». Так что компьютеры компьютерами, а магия магией.
* * *
О собаках. Их в ФРГ три с половиной миллиона. Немецкие овчарки? Нет, чаще всего тут видишь смешную безобидную таксу. Обязательно — поводок. За собаку — налог шестьдесят-сто двадцать марок в год. За вторую — в два раза больше. Покусы собакой людей — дело чрезвычайное. «Собаку с такими наклонностями никто не будет держать — слишком дорого может хозяину обойтись», — сказала нам в разговоре гадалка. Проблема в другом — нечистоты. Немец не плюнет на тротуар. И его, разумеется, не приводит в восторг привычка собак возле каждого камешка и столба оставлять метки. Журнал «Штерн» поместил большую статью — исследование этой проблемы. Перечисляются болезни, источниками которых являются собаки и кошки.
* * *
Много птиц. И все до единой наши знакомые — синицы, воробьи, в огромных стаях скворцы, стаи чибисов на осенних пролетах. Над пустеющим полем в одной точке трепещет крыльями пустельга. В южной части страны нередко видишь орлов. В одном месте остановились понаблюдать: высоко в небе парили два планера, и, словно соревнуясь с ними, на той же высоте летало семь или восемь орлов.
В баварском сосновом лесу раза четыре перебегали дорогу белки странной, почти черной окраски. И всюду в парках сновали дрозды, главным образом черные.
* * *
Бавария и баварцы — это все равно что Техас и техасцы, все равно что Габрово и габровцы, Одесса и одесситы. В каждой стране обязательно есть уголок особого колорита, где «все не так, как у всех». Легенды, анекдоты, шутки, насмешки лишь упрочняют гордость людей за свой уголок, за самобытный характер народа, за все, что в нынешний век стандартов умудряется сохранить нестандартность.
Ну как было не полюбоваться на пожилого баварца — в коротких, выше колен штанах, в огромных ботинках и в шляпе с пером он ехал на велосипеде в Мюнхен и вез на продажу в кошелке двух гусаков.
Это в Баварии в каждой деревне видели мы «майбаум» — высокую, увитую цветами мачту с гербами местного промысла: варим пиво, сеем пшеницу, портняжничаем, коптим свинину, делаем сыр и так далее. «Майбаум» ставят к майскому сельскому празднику. Дерево полагается охранять. И в то же время полагается непременно «майбаум» украсть, увезти и запросить потом выкуп — хорошую бочку пива. И если эта самая мачта не украдена местными молодцами — общее огорчение, вроде бы праздничный квас сварен был без изюминки.
Впрочем, какой там квас, Бавария — это пиво! «Четыре с половиной тысячи сортов! Честное слово, не вру!» — клялся нам престарелый баварец в пивнушке человек на пятьсот.
Спросите баварца, какой город на Земле главный. Ответит: Мюнхен! По Баварии протекает совсем еще молодой, не загрязненный Дунай. И Альпы припадают плечом к Баварии. Австрийский канцлер сказал, что любит бывать в Баварии: «Уже не Австрия, но еще и не ФРГ».
* * *
В южной, гористой части страны особенно часто видишь с дороги американские базы. Успело утвердиться что-то вроде «военно-базовской» архитектуры — бетонные черные башни в виде толстых грибов и между ними — колючая проволока. Такого рода грибов на этой не слишком просторной земле выросло много. Видишь то стрелой взлетающий самолет, то колонну черно-зеленых грузовиков с пулеметами над кабиной, то черные вертолеты со знаком армии США.
О хлебе
В булочной шварцвальдского городка Фрайбурга мы обратили внимание на висевшую на цепях старинную доску с резным изречением: «Когда мы думаем о еде, то первое, что приходит в голову, — хлеб».
В круговерти благополучной жизни, среди обилия всего, что потребляется человеком, простое — хлеб, соль, воздух, вода — принимается нами как нечто само собой разумеющееся, недорогое, доступное, неизбывное. Но сколько было крутых поворотов у жизни, когда хлеб и соль решали судьбу человека, когда все лукавые ценности отступали или даже летели в тартарары и обнажалось насущное: хлеб-соль. Опыт жизни заставляет помнить об этом, и мы говорим: «Хлеб всему голова» или вот так, по-немецки: «Первое, что приходит в голову, — хлеб».
Как немцы относятся к хлебу? Бережно, все — от пахаря до едока. Хлеб повсеместно тут высокого качества. Но он сравнительно дорог, в восемь-десять раз дороже нашего. И немец не покупает хлеба больше, чем на день. Вопрос: «Свежий?» — в булочной неуместен. Хлеб всегда свежий. Зачерствевший продается отдельно. Он вдвое дешевле свежего. (В Кёльне продавщица при нас окликнула двух турчанок, видимо постоянных клиенток: «Есть хлеб вчерашний!» — и те благодарно кивнули.)
Обращение с хлебом аккуратное. Некоторые изделия опоясаны бумажной фирменной лентой пекарни. И любую покупку тебе положат в пакет. Обилие мелких пекарен помогает сохранить разнообразие хлеба, не позабыть «дедовские» рецепты.
Ушло время, когда сам пекарь трубил по утрам в рожок: «Идите, хлеб испечен!» Но до сих пор в маленьких городках булочная является продолжением, фасадом пекарни — хлеб для продажи в корзинах носят прямо от печи.
Преимущественно хлеб пшеничный, разных форм и размеров, нередко с добавками — луковый хлеб, хлеб с изюмом, с маком, с тмином, с яблоками («яблочный карман»). Любителям ржаного хлеба продается что-то похожее на наш бородинский.
Не лишенная интереса история. Как-то в наше посольство в Бонне явился пекарь: «Меня зовут Клаус Штендебах. Я был в плену. Знаю рецепты вашего хлеба. Моя пекарня тут, по соседству. Хотите, буду печь для вас специально». И вот печет уже многие годы, понимая: у каждого народа свои привычки, свои вкусы, причуды, традиции. Когда мы с Клаусом говорили об этом, он сказал: «О! Вам обязательно надо побывать в Ульме. Там есть музей хлеба».
Ульм лежал у нас на пути, и мы заглянули в музей, расположенный почти что на берегу неширокого тут Дуная.
Музей частный, не коммерческий. Плата за вход, а также доход от продажи книжек-проспектов идет на дальнейшее расширение музея, научную обработку поступающих экспонатов и просветительскую работу.
Идея создать музей ульчанину-антифашисту Вилли Айзелену пришла в последние годы войны, когда слово «хлеб» для многих немцев означало «жизнь». Это был первый в мире музей хлеба. Сейчас, как объяснила нам фрау Шаллер, экскурсовод, музеи хлеба созданы в Бельгии, Франции, в северной части Федеративной Республики. Но этот был первый!
Десять тысяч экспонатов музея рассказывают о древнем и важнейшем изобретении человека. Почти из каменного века дошли до нас обугленные зерна пшеницы. Пять тысяч лет окаменевшей краюхе хлеба, испеченной на территории нынешней Швейцарии. Историю хлеба представляют ступы и жернова, орудия труда земледельца (от серпа до комбайна), водяные и ветряные мельницы недалекого прошлого, печи древних шумеров и модели современной пекарни. У этой истории были свои этапы, была революция, когда на смену пресной лепешке пришел хлеб кислый, квашеный. И все же поражаешься: как немного на громадном отрезке времени претерпела технология получения из злаковых зерен чуда с названием хлеб.
Первобытные люди, утверждает музей, хлебали жидкое варево из размолотых зерен. Потом, уронив случайно на горячие камни костра свою кашу, узнали вкус неведомого продукта. Первый хлеб пекли, обмазывая тестом горячие камни. Потом догадались обмазку накрывать глиняным колпаком. А это уже прообраз подовой печи и азиатского тандыра, дошедших до наших дней.
Поразительно похожи у разных народов орудия труда земледельцев. В зале, где выставлены деревянные трехрожковые вилы, косы с крюками для ровной валки хлебов, серпы, цепы, макет ветряной мельницы, один из нас вдруг почувствовал себя мальчишкой воронежского села — все как будто оттуда привезли в Ульм.
Любопытный психический феномен деревенский автор этих заметок испытал и в зале, где был представлен сельский немецкий дом в день выпечки хлеба. Все было до удивления похоже на то, что видано было в детстве в русской деревне. Стоит у печки дежа, на столе — решето, стоит наготове скребок на шесте (выгребать угли из печи), стоят помело (подметать печь) и лопата, широкая, с длинной, чуть изогнутой ручкой (двигать на катке в печь хлеба). В зале явственно ощущался запах квашеного теста, и мы подумали: музейное дело дошло до того, что изредка тут показывают деревенскую выпечку хлеба. «Нет, — улыбнулась подошедшая фрау Шаллер. — Хлеба музей не печет. Но вы не первые говорите об этом. Такое уж свойство памяти — зрительные образы возбуждают и обоняние».
Среди экспонатов музея есть рецепты приготовления изысканных сдобных печений и рядом — хлебные карточки. Тут узнаешь, почему из белой ржаной муки хлеб получается темным, узнаешь, что шумеры и древние египтяне уже умели выпекать хлеб тридцати различных сортов, что германцы за убийство пекаря карали в три раза строже, чем за убийство любого другого ремесленника, а Тамерлан, отправляясь в походы, возил с собой хлебопеков из Самарканда.
Не было в музее одного важного экспоната — кусочка блокадного ленинградского хлеба. А тут он был бы очень уместен. Очень! Фрау Шаллер об этом хлебе не знает. И слушает наш короткий рассказ, с удивлением подняв брови…
На видном месте у входа в музей — изречения разных времен и народов: «Хлеб — основа нашей культуры и цивилизации», «Хлеб — мера всех общечеловеческих ценностей». Внизу доски белел прижатый лоскутком клейкой ленты листок из блокнота: «Поклонись пахарю!» — чей-то недавний и безымянный вклад в собрание мудрости.
* * *
Пахарей в конце октября на полях уже не было. Все было убрано. В буртах лежала сахарная свекла. Солома на пшеничных и ячменных пажитях повсюду была машинами скатана в аккуратные тугие «колбасы». На низинных лугах сонно паслись коровы.
Вблизи Мюнхена мы съехали с автобана на бетонный проселок в надежде перекинуться словом с кем-нибудь из крестьян-хлебопашцев. И вблизи деревеньки с названием Эссенбах дорога послала нам собеседников. Двое молодых мужчин у сарая выгружали привезенную с поля солому. Узнав, в чем дело, они засмеялись:
— А что интересного? Пашем, сеем, убираем и опять пашем…
Договорились о встрече вечером за кружкой пива.
В назначенный час, не зная куда деть от смущения руки, эссенбаховцы появились в гостиничном ресторанчике. «Первый раз в жизни даем интервью, и кому — сразу русским!»
Смущение за шутками улетучилось, а когда разговор пошел знакомой для двух крестьян бороздой, обе стороны почувствовали себя так, как будто знали друг друга с детства.
Иоган Обермаер и Йозеф Вольф в Эссенбахе живут по соседству. Поля их тоже рядом. Состояние дел, интересы и жизненный статус похожи — оба потомственные земледельцы.
— Сколько надо иметь земли, чтобы чувствовать себя прочно на ней?
— Те, кто имеют три-четыре гектара, разоряются и уходят с земли. Надел продают либо сдают в аренду. Концы с концами можно сводить, имея десять-двенадцать гектаров. Мы ходим в середняках: у Йозефа сорок четыре гектара, у меня — пятьдесят. Богатым считается человек с сотней и больше гектаров. Но эту площадь семье обработать уже не по силам, нанимаются батраки.
— Но и пятьдесят для семьи, по нашему представлению, немало.
— Да нет, справляемся, у Йозефа мать с отцом в силе, у меня сыновьям уже можно доверить трактор.
— А много ли тракторов?
— По три в хозяйстве, с набором приспособлений. И по два автомобиля — для грузов и для поездок.
— И все же полсотни гектаров…
— Крутимся. Мой отец всю жизнь вставал в пять тридцать утра и меня приучил. Зимой и летом — в пять тридцать! На земле иначе нельзя.
— Что же растет на здешней земле?
— Сеем пшеницу, ячмень, кукурузу и свеклу.
— Чему предпочтенье?
— Свекла могла бы озолотить, но трудоемка. Под свеклу оставляем по два гектара, не больше. Ну а далее так: пшеница — пятнадцать гектаров, ячмень — семь, кукуруза — одиннадцать, семь гектаров лугов, ну и усадьба, сад, огород. Примерно так же у Йозефа.
— Наибольший доход дает…
— Мне — молоко, Йозефу — мясные бычки. Кукурузу сеем на силос, ячмень продаем пивоварам.
— Ну а пшеница?
— С нею хлопот немного, но и прибыль невелика — дорого стоят удобрения и машины.
— Хлеб убираете, ясно же, не косой. По карману ли вам комбайн?
— Конечно, не по карману. В складчину покупаем. По очереди пользуемся.
— Зависит ли урожай от погоды?
— Почти не зависит. Но в наших районах выгодней лето сухое.
— Сколько ж дает пшеница с гектара?
— Пятьдесят центнеров — норма. Бывает выше, бывает чуть ниже.
— А молоко?
— Стабильно четыре-пять тысяч литров в год от коровы.
— Много ли коров?
— Двадцать. И четыре десятка бычков. У Йозефа коров поменьше, бычков побольше.
— Есть какая-нибудь скотина еще в хозяйстве?
— Йозеф держит кур и четырех свиней. А я предпочитаю у него покупать и яйца и сало — очень уж много хлопот с молочным хозяйством.
— Но так ведь даже и на день нельзя отлучиться?
— Никуда и не отлучаемся. Дом, двор, пашня, пивная, ремонтная мастерская — это наш мир.
— А не тянет съездить ну, скажем, в Гамбург, посмотреть, как другие живут?
— Служили в армии, посмотрели… А на земле свои радости. Немало знаем таких, что землю продали, а потом плачут.
— Сколько же стоит земля?
— Сто тысяч и более за гектар, а если на год в аренду — до тысячи марок.
— Хотели бы больше земли?
— Ну этого кто не желает!
— Но ведь рук не хватило б…
— Хе! Нанял бы.
— Есть желающие?
— Только помани пальцем. В городе — безработица. Прибегут и торговаться особо не будут.
Расстались мы с землепашцами Эссенбаха близко к полуночи.
Не так уж много о людях можно узнать в короткой беседе. Землю знают и любят. Много на ней работают. Оба, как бы у нас сказали, классные механизаторы. И вросли в деревенскую жизнь. Умеют делать колбасу, варят пиво. Болеют за футбольную команду «Бавария Мюнхен». Не бедные люди, но жена Йозефа, имея на руках двоих детей, три раза в неделю ездит подрабатывать в зубоврачебной клинике. На вопрос, какая в этом необходимость, Йозеф сказал по-крестьянски: «Лишняя марка кармана не трет».
* * *
В министерстве сельского хозяйства ФРГ нам сказали: да, человек с полсотней гектаров земли — твердо стоящий на ногах середняк. Есть батраки. Есть люди богатые. Всего в сельском хозяйстве страны занято 5,4 процента от общего числа населения. Урожай пшеницы у наших знакомых баварцев ниже средней урожайности по стране (54,2 центнера с гектара). Рекордные урожаи в благоприятных районах — 65 центнеров. Потери хлеба от пашни до стола — четыре процента…
Хлеб немцы едят главным образом утром. В обед хлеб зачастую заменяет картошка. Ее производят тут много и справедливо называют «вторым хлебом».
Вечер в Шварцвальде
Стороннему глазу с дороги беда незаметна. Земля, несмотря на густоту населения, ухожена, не видишь на ней оскорбляющих глаз случайных свалок, забытых карьеров и незарытых канав. Среди поля видишь вдруг дерево. Его оставили для украшения пейзажа, хотя пахоту этот дуб слегка осложняет.
Бегущая мимо земля на треть покрыта лесами. Они стоят молчаливые, по-осеннему темно-бурые, с островами хвойных деревьев. Иногда из машины видишь грибы. Их никто не сорвет — на скоростной дороге остановки запрещены, да и гриб, поди, окажется ядовитым, не по природе своей, а потому, что вырос в автомобильном чаду. Лес эти выдохи транспорта поглощает как будто без вреда для себя — ни валежины, ни сухостоя в этом лесу.
Но вот на бампере идущего впереди «опеля» видишь наклейку: «Лес умирает сегодня! Мы умрем завтра?» Вот такая же надпись и череп на плакате у въезда в город. Плакаты — в штабе «зеленых» в Бонне, на груди демонстрантов, на елке, растущей у входа в парк.
В городе Фрайбурге этот плакат мы увидели в кузове грузовика — перед зданием ратуши готовился митинг. За четверть часа центральная площадь древнего Фрайбурга была заполнена до краев. В кузов автомобиля, обрамленный тощими елками, поднимались ораторы в свитерах, поношенных куртках. В коротких взволнованных выступлениях речь шла о многом: о загрязненной воде, о ядовитых отходах заводов, о слишком больших скоростях, убивающих все живое на автобанах, о шуме. И все обязательно говорили о лесе — «Он умирает!».
Менее всего мы ожидали это услышать в чинном чистом туристском Фрайбурге. Наверное, это «зеленые» охватывают «мероприятием» приальпийскую зону? Но вот молодых, ершистых ребят у микрофона сменил уже пожилой человек. Он был в мешковатом зеленом пальто, и мы приняли его за пастора. Но он сказал: «Я здешний лесопромышленник. И, поверьте, я знаю, о чем говорю. Лес действительно очень болен». В отличие от горячившихся молодых этот человек был спокоен, каждое слово было взвешено.
Мы протиснулись к говорившему, когда его, слегка взволнованного, поздравляли: «Гут, Гeopг! Гут!» Мы представились и задали Гeopгy три-четыре вопроса. Он поднял брови: «О, да вы, я вижу, серьезно интересуетесь. Тогда вот что, поедемте ко мне в горы. На месте подробно все расскажу. Встретимся здесь через час».
Площадка у ратуши опустела. Ребята-«зеленые» уносили ящики громкоговорителя, дворник подметал еловые иглы. Лишь прислоненный к стенке страшноватый плакат напоминал о кипевших здесь в полдень страстях. Гeopг с женой появились минута в минуту. На визитных карточках, нам врученных, два гнома пилили бревно.
— Моя фамилия Кох, Гeopг Кох. А рисунок все объясняет — владею лесом и небольшой лесопилкой… Сделаем так: я поеду вперед, а жена пересядет в вашу машину — по дороге будет вас занимать. Могу поручиться: лучшего гида по этим местам не найти.
Белый «мерседес» Коха замелькал впереди, и дорога повела нас в горы и в лес.
* * *
— Слово Шварцвальд вам, конечно, знакомо. Так вот это наши родные места — «Черный лес».
Фрау Кох оказалась на редкость общительным человеком, понимала, что может приезжих интересовать, угадывала почти все наши вопросы.
— Видели в городском магазине резные часы с кукушкой? Чудо, не правда ли? Промысел этот древний. Но существует поныне. Зимними вечерами что делать в здешних лесных деревнях? Кто часы мастерит, кто доски режет для украшения домов, кто ложки.
Через час пути мы уже знали, что снег в этих местах лежит «немыслимо долго» — с Рождества до апреля, что Дунай берет начало тут, в Шварцвальде, что водка — «Шварцвальдская вишневая водка» — имеет крепость сорок пять градусов и что все свиные окорока в мире уступают по вкусу шварцвальдским.
— В каждой деревне есть специалист по грибам. Это очень почетно — разбираться в грибах. Летом специалисты устраивают семинары. Плата — двадцать марок…
Фрау Кох сказала, что она имеет «грибной диплом», но, чтобы не рисковать, берет только лисички, белые и луговые опята. Мы узнали, что любимая птица в этих местах кукушка. Весной ее ждут и о сроках прилета так говорят:
«Восьмого апреля прилететь может, двенадцатого апреля должна, пятнадцатого апреля — обязана».
— Сказки, пословицы, поговорки, весь быт местного человека связан с лесами. Гномы? Здешние жители вас убедят, что они действительно существуют… А вот посмотрите — старинный дом. На такие постройки уходило триста кубометров леса. Зато все под крышей: сеновал, коровник, свинарник, кухня, коптильня, жилье…
Следом за «мерседесом» забираемся выше и выше в горы. Внизу, в дымно-туманных долинах, — деревни с маленькими церквами. На светлых луговых склонах, без пастухов, ходят коровы и свиньи. И царствует кругом лес, мрачноватый Шварцвальд — сосны и ели.
— Ну вот я привез вас в невероятную по германским понятиям глушь, — сказал Гeopг Кох, вылезая из «мерседеса». — Медведя не обещаю, а кабана и оленя увидеть вполне возможно.
Мы прошлись по ельникам столетнего примерно возраста. Все похоже было на наши леса. Тот же хруст хвои под ногами, тот же стук дятла. Синицы перед ночлегом попискивают. Большой муравейник. Малинник возле ручья…
— Я хозяин этого леса, — остановился наш провожатый. — Пятьдесят гектаров. Это не очень много. Это, если все сразу срубить, на неделю работы моей лесопилке. Но мы тут веками приучены лелеять каждое дерево.
Пятьдесят гектаров лесных угодий приобрел в прошлом веке Абрахам Кох — прадед нынешнего владельца.
— Он был плотогоном, по Рейну спускался в Голландию. Представляете путь — через всю Германию к морю?! Там строили корабли и знали настоящую цену лесу… Высокие стройные сосны зовутся у нас «голландками» — это мачтовые сосны.
На «мозольные» деньги были куплены эти пятьдесят гектаров леса. Ни дед, ни отец Георга Коха плотов уже не гоняли. Кормил их лес.
— В этих местах делом чести считается передать сыну лес в состоянии лучшем, чем унаследовал от отца. Это не у всех получается. У меня получится. Я рос с этим лесом. Знаю «лично» каждую елку и каждую сосну с детства, с одного взгляда могу сказать, сколько какое дерево даст древесины. Но лес для меня не просто кормилец — это вся моя жизнь. Иногда мне казалось даже: слышу, как он растет.
— Георг, ты уж слишком разволновался, — сказала фрау Кох.
— Да, я волнуюсь. Но все это надо было сказать, чтобы гости наши поняли причину большого и очень серьезного беспокойства.
С первого взгляда ничего особо заметного в лесу не было.
— А вы посмотрите на эту вот крайнюю ель — на фоне неба хорошо видно, как поредела ее хвоя… И у этой вот посмотрите… А вот пеньки. Пришлось спилить — прироста уже никакого. Из каждых двух елей одна нездорова. Особенно плохи дела на западных, обращенных к Франции склонах…
Быстро темнело, и было на высоте холодно. Супруги Кох предложили спуститься в деревню и уже там обо всем как следует побеседовать.
Дом Кохов и лесопилка расположены рядом. Но производство не захламило усадьбы. Аккуратными штабелями лежали доски и брус, собранные из кольев звенья решетчатой изгороди, ящичная дощечка, рукоятки для инструмента, заготовки для метел, лопат, граблей, громадных катушек для кабеля. Аккуратно был сложен привезенный сегодня свежесрубленный лес.
— Со всей округи везут — только работай! А радости нет. Это ведь как на бойне в годы бескормицы…
Чайный стол накрыли в комнате с охотничьими трофеями и книжками по лесоводству. Тут и продолжен был разговор.
* * *
Беда к германским лесам подкралась давно. Семь лет назад одному из нас довелось познакомиться с этой проблемой в Норвегии. Речь там шла, правда, больше о рыбе, погибавшей в озерах от «кислых» дождей. О лесах говорили предположительно, что они чахнут, и искали механизм повреждения деревьев.
Повреждали лес и озера дожди, приходившие в Норвегию с юга и юго-запада — из Англии и ФРГ. «Кислыми» дожди становились от сернистого газа, выходящего из труб заводов и теплостанций при сжигании угля и нефти. Сернистый газ (S02) плюс влага (Н2О) — и на землю выпадает уже кислота (H2S03). У рыб она нарушает солевой баланс, и они погибают. («Из ста пятидесяти обследованных озер сто сорок пять оказались уже без рыбы», — сокрушались норвежцы.) Что делает кислота с лесом, тогда еще было неясно. Но голова болела от этого главным образом у норвежцев. Немцы и англичане, желая как можно дальше отправить свой S02, построили очень высокие трубы (до четырехсот с лишним метров!). Но в космос эти выбросы не уходят, где-то выпасть они должны. Норвегия, таким образом, оказалась жертвой экспорта загрязнений.
Но теперь вот и немцы у себя дома узнали эту проблему. К своему сернистому газу тут прибавляется также и «импортный» — Франция тоже построила очень высокие трубы. И вдруг обнаружилось: лес в ФРГ повсеместно болеет. Причем лиственные породы деревьев оказались более стойкими к загрязнению. Умирают леса наиболее ценные — хвойные. В наихудшем положении — ель, в иных местах ФРГ на пять деревьев — одно больное, а тут, в Шварцвальде (близость французского промышленного Эльзаса), из двух елей одна умирает.
Теперь известен и механизм разрушения дерева кислотой. Георг Кох хорошо его знает:
— У каждой еловой иголки полтысячи мелких дыхательных пор, испаряющих воду. Кислота тончайший процесс нарушает — дерево начинает терять много воды. Чтобы восстановить равновесие, оно сбрасывает иглы. И все — прекратился прирост древесины, слабеют защитные силы… Гляньте на цифры — это убытки уже немалые, а сколько их впереди! И дело не в экономике только. Лес — это кислород. Это наше убежище от нечистого воздуха, это здоровье воды. А мы, германцы, ведь люди лесные. Треть территории ФРГ — лес. Лес — это наша история, наши предания, наша поэзия. Само представление о жизни у немца связано с лесом. Вот вам ответ — почему так много повсюду страшноватых плакатов. Вот почему горячатся «зеленые», вот почему я сегодня поехал во Фрайбург.
— А выход?
— Признаться, пока лишь шумим и бьем себя в грудь. Но что-то делать придется. Предупреждение «Лес умирает сегодня! Мы умрем завтра?», может быть, слишком уж драматично. Но звуки набата всегда резковаты. И этот колокол, я думаю, звучит не только для немцев. История с «кислыми» дождями — свидетельство очень наглядное: Земля не такая громадная, как казалось, наверное, моему прадеду-плотогону. Или чертовы эти ракеты — восемь минут полета! Солнце проходит расстояние это по-старому — за два часа, а тут — минуты. Все мы в одной лодке. И грести надо так, чтобы выжить. Иначе и забота о лесе бессмысленна.
* * *
У Кохов в деревеньке Фольфак мы просидели весь вечер. Хозяйка дома заставила нас перепробовать четыре сорта варенья из лесных ягод. Попробовали шварцвальдский окорок и маринованные лисички. Сфотографировались у висевшего на стене семейного герба с девизом «В лесу все свято!». Поднялись, когда кукушка на резных шварцвалъдских часах прокуковала десять. Фрау Кох и Гeopг вышли нас проводить.
— Минуточку… — вспомнил что-то хозяин. — Загляните сюда…
В гараже рядом с осанистым «мерседесом» стояла вишневого цвета «нива».
— Узнаете?.. Да, я доволен машиной. Но что за название — объясните…
Светила луна. Трава в шварцвалъдских горах белела от первого в эту осень мороза. Дорога часок покрутила нас в молчаливых темных горах и вывела к автобану. До Бонна было четыреста километров. И мы их махнули за три часа. Скоростная дорога в памяти мало что оставляет. Но где-то около Хайдельберга навстречу долго тянулась колонна черных военных грузовиков. На боку одного белел дерзко приклеенный кем-то знакомый плакат.
Сапожник для чемпионов
Много в мире разных столиц — столицы держав, республик. Париж иногда называют столицей искусств, Лейпциг считался столицей печатной продукции. Монте-Карло — игорных дел. У империи «Кока-кола» столица — город Атланта. А вот перед нами маленький Герцогенаурах около Нюрнберга. На высокой мачте над городом, словно корона, знакомый «трехлистник». А на серокаменной груди самого представительного здания светится: «Adidas». Маленький городок — столица громадной фирмы.
Коммерческий мир, прикидывая, кто чего стоит сегодня, определил: «Адидас» по известности в мире сравнялся с лидерами — «Кока-колой» и «Фольксвагеном».
Одна американская фирма в тридцатых годах свою продукцию рекламировала так: «Земля вращается на наших подшипниках!» В управлении «Адидаса» нам вручили проспект на слоновой бумаге. Контуры материков были собраны из «трехлистников».
Как назвать фирму или марку продукции? Вопрос не пустячный. Название «жигули» было коммерсантами забраковано: «Надо проще и благозвучней». «Лада» — вполне подошло. Не всем известно: Мэрилин Монро — псевдоним. Коммерсанты кино его придумали для актрисы — товар идет лучше, если название звучное, яркое. Представителя фирмы «Кодак» спросили: что значит «Кодак»? «А ничего! Когда ломали голову, как назвать фирму, я сказал: назовем «Кодак», просто и благозвучно». С «Адидасом» все было естественней. Главу фирмы звали Адольф Дасслер. Сотрудники, их было вначале всего сорок семь, звали хозяина Ади. Таковы истоки названия «Адидас».
* * *
ПРОДОЛЖЕНИЕ
|
| СТАТЬ БОГАТЫМ
|
|
|
|
ДУШЕВНАЯ МУЗЫКА
от Ларисы Ивановны
SADSOUL MUSIC
|
